Юлия Добровольская - Голос ангела [cборник]

Я не испытывала ни обычных для меня рефлексий по поводу затянувшихся пауз, ни необходимости что–либо объяснять. Я постаралась «быть прозрачной». Это тоже цитата из моей дочери.

— Где ваша жена? — Вопрос прозвучал неожиданно. Я словно услышала его со стороны.

— Там же, где и ваш муж. — У моего спутника был низкий голос. Очень подходящий к его внешности, подумала я.

— Откуда вы знаете, где мой муж? — Я посмотрела на него.

Он словно ждал, когда я повернусь, и тут же накрыл меня своим взглядом.

— Я провожал их сегодня утром.

— Правда?.. А я не нашла в себе сил встать в пять часов…

— Вы не любите раннее утро?

— О нет. Не представляю, что могло бы заставить меня встать раньше девяти утра… кроме трудовой дисциплины.

— А рассвет над морем?

— Я люблю только закаты… В любой точке горизонта.

— Вы только поэтому не поехали с мужем в горы?

— Не только. Я не люблю гор.

— А море?

— Море я предпочитаю всему на свете.

— И карнавалу?

— В первую очередь. Карнавалы и цирк я даже в детстве не любила.

— Тогда, может быть, пойдем на море?

— С удовольствием.

— На городской пляж или на дикий?

— Я не знаю пока диких пляжей, мы здесь впервые.

— Это не близко.

— Я хороший ходок и никуда спешу.

Мы шли почти молча — трудно было разговаривать, пробираясь по узким скалистым тропам, — и минут через тридцать вышли к небольшой лагуне: крутые берега, желтый песок и множество кустов, торчащих из расселин.

— Осколок рая… Возможно, один из последних, — сказал мой спутник.

— Очень похоже, — сказала я.

Я попросила его дать мне возможность переодеться в купальник.

Он сказал, что в раю не носят купальников, и вообще, море и солнце нужно принимать в обнаженном виде.

— Я еще не настолько свободна, — сказала я и добавила: — Увы.

— Ваше «увы» вселяет оптимизм. — Он посмотрел на меня и впервые открыто улыбнулся.

— Моя дочь сказала бы то же самое.

— Ваша дочь воспитывает вас в духе отказа от условностей и прочей чепухи, мешающей жить здесь и сейчас?

— Откуда вы?..

Мое лицо, вероятно, отразило неподдельное удивление.

Он засмеялся:

— У меня есть сын. Ему двадцать два.

Я тоже засмеялась:

— Моей двадцать пять.

Было легко и хорошо. Его взгляд, смягченный улыбкой, стал понятней.

Мы долго плавали, потом лежали на солнце. Мы почти не разговаривали. И в этом тоже не было ни неловкости, ни напряжения.

Когда мы вернулись в город, уже стемнело.

— Вы ужинаете в столовой? — спросил мой спутник.

— Через раз, — сказала я.

— И что у вас сегодня?

— Сегодня хочется чего–то более интересного, чем столовка.

— Вы не будете против моей компании?

— Было бы смешно разойтись по разным ресторанам, проведя вместе целый день.

— Тогда, может быть, следует познакомиться?

Мы рассмеялись. Почему–то до сих пор ни одному из нас не пришло в голову представиться друг другу.

Он протянул мне руку:

— Сурен.

— Наташа.

Его рукопожатие было приятным… не знаю, как объяснить… но то, как человек пожимает тебе руку, говорит о многом. По крайней мере мне.

О чем говорило это рукопожатие? О прямоте характера и цельности натуры, что, впрочем, неотделимо одно от другого, по–моему. Еще?.. О деликатности. О нежности…

Нет, тут я, пожалуй, уже фантазирую. Это просто мое впечатление о новом знакомом.

Мы запивали французскую кухню — я, правда, не уверена в этом, поскольку во французской кухне не очень–то разбираюсь, — красным, французским же, вином. Вино было терпкое, настоящее. В винах меня научил разбираться мой муж.

— Вы не против, если я закурю? — спросил Сурен.

— Я думала, вы не курите, — сказала я.

— Я бросил, но не разучился, — улыбнулся он. — А вы курите?

— Я не курю, но умею.

Сурен протянул мне пачку сигарет.

— Можно я закажу свои?

Он подозвал официанта, и я назвала марку моих любимых дамских сигарет.

Место было не очень удобным в смысле обзора окрестностей, и мне волей–неволей приходилось смотреть на Сурена. Он, словно понимая это, не отводил своего взгляда от меня. Может, то была его уловка?..

Но смущения я не испытывала — мы улыбались друг другу, как люди, которым просто хорошо и абсолютно нечего скрывать, в том числе и это.

У него была приятная улыбка и открытый взгляд.

Исчерпав возможности организма насыщаться, мы вышли из ресторана и, не сговариваясь, спустились к набережной. В открытом море светились огни прогулочных катеров.

— Вы не устали? — спросил Сурен.

— Не успела задать себе этот вопрос, — сказала я.

— Задайте. — Я услышала улыбку в его голосе.

— М–м–м… Кажется, нет.

— Не хотите прокатиться по морю?

— Это приглашение?

— Да.

— Принимаю.

Мы выбрали сорокаминутный маршрут вдоль побережья.

Играла музыка. Море было спокойным, и даже вдали от берега воздух казался безнадежно раскаленным дневной жарой. Только движение нашего катера создавало иллюзию легкого ветерка.

В городе всюду шло веселье. То тут, то там вспыхивали фейерверки. А в полночь огненное представление переместилось на центральную набережную, и в течение десяти минут море переливалось всеми цветами радуги.

От пирса было рукой подать до места нашего обитания, и мы — снова не сговариваясь — направились туда.

Я наконец–то ощутила усталость и подумала, что за всю проведенную здесь неделю у меня еще не было такого длинного дня. И еще: за всю мою сознательную жизнь у меня не было такого романа. Собственно, у меня и был–то всего один роман — с моим мужем. Но он был очень коротким и быстро закончился замужеством и рождением Ленки. А замужество — это уже не роман…

Стоп. Как раз обратное утверждает моя дочь: брак — если он заключен в любви — это самый увлекательный роман.

В конце прошедшей зимы я подхватила страшную ангину и сидела на больничном. У учителей не очень–то принято болеть, но мой предмет — не математика и даже не словесность. Считается, что для полноценного образования в области истории искусств подрастающему поколению достаточно двух академических часов в месяц. Да и то — начиная с девятого класса.

Я сидела дома и готовила лекцию по истории скульптуры для технического колледжа. Не столько для дополнительного заработка, сколько для поддержания формы.

Хлопнула соседняя дверь — это вернулись дочь с мужем. Они жили рядом — в двухкомнатной квартире, принадлежавшей когда–то бабушке моего мужа, Ленкиной прабабушке, стало быть.

Когда наша дочь вышла замуж на первом курсе, поставив нас перед фактом, пришлось попросить жильцов, снимавших квартиру, освободить ее до оговоренного срока. Не отправлять же молодоженов в общежитие, даже если у Ленкиного мужа — отпрыска одной из древнейших ветвей индийских императоров, принца белой кости — была отдельная, полностью благоустроенная комната.

Я помню день нашего знакомства с неожиданно свалившимся на голову, как снег… Забавный каламбур, если учесть, что Радж черный, как африканец, — есть, оказывается, индусы светлокожие, а есть не очень… Так вот, вошла наша Ленка и объявила:

— Ма, па, я вышла замуж, — и втащила за руку высоченного темного парня.

Как и любого нормального советского человека, этот факт не должен был бы нас смутить. Как–никак, мы воспитывались в духе интернационализма… Но одно дело — идеология и теория, а другое — родная дочь…

Шок длился недолго. Мы вскоре забыли даже о том, что дочери нашей едва исполнилось восемнадцать и вся учеба у нее впереди…

Радж был воплощенное благоразумие и благородство манер. А русским владел едва ли не лучше некоторых, для кого этот язык является родным.

Сказать, что он был красив — значит не сказать ничего. Высокий, атлетически сложенный, с длинными, до лопаток, густыми сияющими волосами, белозубый и с глазами, словно срисованными с древних индийских миниатюр… На удивление, наша хиппующая дочь, не признающая иной одежды и иных манер, кроме джинсовых, выглядела вполне гармонично рядом с прекрасным сказочным принцем.

Мой муж тут же извлек все возможные и невозможные плюсы из этого брака — он всегда подчинял своим интересам любые обстоятельства.

И вот им остался год до защиты диссертаций по педагогике. А после они отправятся на родину Раджа, в Бомбей, на другой край материка, и будут там учить учителей Индии. Индии очень нужны учителя…

Изредка я принималась грустить по этому поводу — по поводу скорого расставания. Но Ленкино легкое к жизни отношение — не легкомысленное, а именно легкое, открытое — заражало и меня. Я училась принимать жизнь такой, какова она есть, и понимать, что такой я делаю ее сама, стало быть — смиряйся или меняй, только не ной. А наш последний разговор… Впрочем, вот тут–то он и завязался.